Само по себе отношение функционеров-­дилетантов, провозглашающих кисту корнями, безусловно, его обидело. Успех предыдущих персональных выставок не оставлял сомнений в истинной причине несвоевременности или, скорее, неуместности новой. Но значительно больнее было сознание творческого заточения.

Мы видели, как трагически тяжело отец переживал это отлучение от своего зрителя, без преувеличения, массового. Ведь ни для кого не секрет, что те, чья духовная «квалификация» позволяет самостоятельно оценить живопись, чаще всего не в состоянии её приобретать. А полотна, стоящие торцом на полках,– бессмыслица. Ахинея, родившаяся в больном бреду непотребного вожделения иметь всё и ревниво поддерживаемая кастой жрецов от культуры. Возможно, оттого так много зла в нынешней жизни, что добро замуровано в запасники и хранилища.

Пробиваться, добиваться, просить, требовать,– знавшие отца лично никогда не примерят этих слов на него. Не по размеру. Впрочем, и не по специальности. Он всегда был только живописцем. Беспартийным, вне течений и школ, нерелигиозным. Свободным, несмотря на старо- и новорежимные корни. Нет, не выше этого. Просто в стороне. Единственную «нагрузку», которую отец позволил на него взвалить,– быть членом Художественного совета,– воспринимал как долг чести. В конце концов, разумная плата за превосходное образование и возможность заниматься любимым делом.